Доктор Малкин едет в Челябинск

Челябинск - родина слонов.
Для тех кто не учился в первой школе им. Freeдриха Энгельса с преподаванием ряда предметов на английском языке в 1967-1977 годах интереса не представляет. Прощайте. Им же сообщаю, что все имена, фамилии и должности выдуманы автором и к конкретным людям отношения не имеют. Те кто учился, в комментариях, понятное дело, не нуждаются и сами все знают. Целую.

Утю-тю. Челябинск. Тут-то все и было, тут все и осталось и как-то происходит, вне зависимости от твоего личного присутствия. И стоит приблизится на расстояние интимности к тем местам, которые были покинуты в
силу теперь уже малоинтересных от общеизвестности обстоятельств, как происходит. Так или иначе, но это случается каждый раз - покупаешь тыкву на пустом и холодном базаре, а мимо движется вполне оформленный мушчина покрытый толстой кожей с отчетливыми фиолетовыми угрями и красными пятнами, седой и лысый, вы преглядываетесь и пока он думает зачем, спрашиваешь: "Марик?". Он все равно не помнит, как по улице Каслинской вы провожали каких-то малознакомых и потом никогда более не встреченных девушек с
еврейского дня рождения под тихим снегом, и как в колхозе удалось стукнуть его двумя кроватями по ушам в рамках выяснения отношений между курсами. Сам не помнишь, пил ты с ним водку, пел, ходил в общие гости - помнишь его, каким он был красавцем, делишь себя на время задержки узнавания, тыкаешься руками, садишься в красный трамвай, причем тыква, или там дыня чарджоуская, сладкая катается себе через полвагона, а тебе еще приходится вставать, уступая место пожилым, чего в южных провинциях - задавись, никто не делает,
и понимаешь, зачем приехал. Китайцы пишут про острова, посетив которые обретаешь бессмертие, здесь оно плещется в виде чистого эликсира воспоминаний в головах встречных. И сколько бы ни сносили и сколько бы не
строили, лежат те рельсы перед поворотом с Труда на Свободы, где в первом кошмаре детства, лежала перерезанная пополам огромная рыжая собака и выла, приближался следующий трамвай, вагоновожатая почему-то постоянно звенела и продолжала ехать. Лежат рельсы, стоит театр, на крыше которого приятнейшая
дама вытянула вперед правую белую руку и то ли пробует струны арфы, то ли интересуется какая вода пойдет сейчас - сложно разобрать снизу, но в этом театре на школьном посещении "Князя Игоря" плевали жеваной бумагой в дирижера, солист пел в часах и блестящих полуботинках, все вместе ржали на "Жизели", когда балетный герцог вскочил на крыльцо домика бедной девушки, стенка упала и они уже ничего не могли станцевать в обьяснение. По сцене носили коричневую бочку с четырьмя отростками, которая должна была
изображать убитого оленя, кордебалет поочередно падал, с галерки вниз лили пиво, или кажется еще лимонад. Да, чего собственно, как мы-то там оттанцевали на новогоднем вечере трех институтов, с каким неведомым простым труженикам балетного станка энтузиазмом в первый и последний раз я вылетал из фиолетовой левой кулисы с задранной правой ногой, с каким воем принимали нас, ладно, не именно нас с Вовчиком, а первую линию и наших барышень, когда мы танцевали "Страсть", "Лень" и, мама дорогая, что-то еще, но какая
разница, девушки-то у нас были очень хорошие, публика слегка пьяная, музыка и свет отличные и мы сорвали полный аплодисмент и гордились тем, что сделали это. И сейчас горжусь и при виде Ленки, которая раньше олицетворяла коллективное лиричное и чистое, а теперь ставит стриптиз для всего Челябинска, я опять бы сделал это, но поскольку прошлый раз когда мы делали это, уронил ее с плеча на батарею парового отопления, то теперь, приглашать ее делать это опять как-то неудобно, так что теперь мы этого не делаем, ну это, не танцуем, ну. А филармония? А сколько мы там свистели и хлопали на джазовом абонементе, какое счастье свистеть и хлопать просто так, а когда Чекасин предложил кому-то из публики похлопать ему тему для импровизацию и из трех хлопавших выбрал меня! Горжусь до сих пор: "ну, это еще тогда, когда мы играли с Чекасиным". И рядом мост каменный, хотя чего мост-то, мост такой же, каким был мутно вспоминаемой весной 68 года, когда парни с завязанными на затылке ушами шапок и в расстегнутых пальто плыли под ним на льдинах в направлении Сад-острова и кричали, чтоб Серега прыгал, а мы смотрели на них с немым восхищением. Да, мост такой же как во снах, когда оторвавшись от погони, спрыгиваешь на островок вязкой земли у его желтой
ноги и медленно плывешь, выставив глаза над серой мелкой водой, к ступеням у цирка, медленно чтобы не заметили. Кто? Не помню. А длительное ощущение страха, которое было при ходьбе по улицам, особенно летом, или в омерзительно мутные серые предвесенние дни - помню отчетливо. И тоже было важно, чтобы не заметили, те - которые стоят в подьезде, у батареи с трехлитровой банкой и бутылками, сидят в беседке вокруг двух обнявшихся на перилах подружек, выходят навстречу из кустов Детского парка, или в соседнем дворе берутся за руль недавно подаренного велосипеда и уточняют из какого ты дома. Заранее все знающие рожи, предложения попрыгать, вопросы о том, что звенит в карманах, и кого ты знаешь, невозможность ударить, убежать, вообще дать понять, что ты несогласен с их мнением, очки еще - все это жутко угнетало в повседневной жизни до того волшебного дня, когда миндалины удалили, удалось послать Рукосуева (он был настолько по-хорошему
обрадован, услышав от меня человеческую речь, что немедленно исполнил требуемое, пожав на прощание руку) и начался футбол на заднем дворе школы, вначале корявый, потом получше. Это было позже, и филармония была позже, когда стало меньше людей с мешочками на лыжах в воскресенье утром, когда
кофе в зернах перестал бессмысленно лежать в гастрономе напротив, а пока еще и слова универсам не было, а были молочный и булочная или магазин "Продукты", или как говорят в братской Башкирии "Азык-тюлек". В общем,
нападение на Даманский полуостров уже состоялось, и что-то меня стали отдавать в школу. Как-то мне не очень туда хотелось, наверное, какие-то были сомнения, заставляли сдавать некие тесты, ритмически бить в ладоши и
повторять нечеловеческие звуки, а потом задали провокационный вопрос: "Ты мальчик читаешь по буквам, слогам или словам?". Я, не будь дурак, ответил, что по буквам, лица комиссионных потемнели и только отчаянный мамин крик: "Он хорошо читает!", заставил их дать мне шанс прочесть кусок "Бежина
луга". Ты же хорошо читаешь, по словам - сказали они мне, я возразил, что слова-то из букв, на что они видимо ранее внимания не обращали, и от удивления меня в школу приняли. И первое время было хорошо, все было хорошо и легко, учительница Валентина Ивановна, которая завязывала мне шнурки, внезапно объявившийся большой десятиклассник Адя, который мне как-то покровительствовал, чем я гордился, магазин "Золотой ключик", где был щербет с орехами и где в морские камушки еще не научились класть арахис вместо изюма. Десять копеек стоил билет в школьный кинотеатр, десять копеек сто грамм карамели подушечки, семь копеек булка городская - море удовольствия начиналось почти сразу за прозаическими тремя и пятью копейками, которые служили только для перемещения в пространстве. И вот еще эти кучи медных монет за плексигласом кассы, около которой ты стоишь и крутишь колесико, отрывая билеты входящим и думаешь, вот если бы всю эту
кучу - тебе! А догадаться поменять свой билет на непременно случающийся счастливый, приходит в голову потом, когда исчезают эти кассы и появляются талоны для компостирования, которые-то и есть неприятно, не то что маленькие аккуратные трамвайные билетики. Дурацкое ощущение, что пол в трамваях был деревянный из тонких реек, как на яхтах. Правда ли это? Кто ездил на трамвае номер шесть от Медгородка через Доватора - отзовитесь! Да, так собственно в этот раз кроме мысли о завершении кладбищенского гештальта, традиционной задней мысли о необходимости вернуться в потерянный рай челябинской муниципальной медицины на белом верблюде, был же еще и вполне легитимный повод приехать. Образовался он чисто случайно. На нижней
полке желтого шкафа с книжками лежит салатно-зеленая картонка с фотографией нашего класса у стены школьной радиорубки. Чудесное место, где я впервые понял, что наличие вокруг тебя аппаратуры с огоньками способно на какое-то время лишить разума любого отдельно взятого человека. Если не суетиться. Мы
сидели в этой рубке и пятнадцатый раз слушали "Шестнадцать тонн" на пластинке серии "Вокруг света", в актовом зале шла репетиция очередного патетического действа до которых особенно падки были наши учителя. Девочки в белых блузках пели хором на два голоса песни о любви к Родине, по-моему, нет ничего хуже, кроме разве песни про ребят с чуть осипшими голосами, которую надо петь в два часа последней ночи коммунарского сбора, взявшись за плечи и раскачиваясь. Паскудная мысль нажать кнопку с надписью "Трансляция" возникла неожиданно. Нажали раз, в зале заревело: "I sold my soul to the company store..", ничего не случилось, нажали еще и из зала вылетела Клюка, или завуч по воспитательной работе Надежда Игнатьевна и понеслась к радиорубке. Распахнула дверь и заорала: "Почему в зале периодически возникает звук!!!". Я сложил газету и, коротко посмотрев на нее, сказал: "Это от нас не зависит". Потом открыл газету снова. Есть мгновения в жизни, когда кажется, что все делаешь правильно. Это было одно из них. Клюка посмотрела на нас, на крутящуюся пластинку, огоньки и ручки, повернулась и ушла. Она вернулась, конечно, с полдороги и начала орать снова, что раз мы тут сидим мы и виноваты, но пластинку уже сняли, момент был упущен, и нас не распяли перед родительским комитетом. Хотя было дело распинали, в несколько особенно идиотских лет, когда в столовой все
соревновались в паскудном отношении к школьным завтракам по рубль двадцать за неделю. Там и тогда Игорь Ежиков, признанный чемпион этого жанра, выпускал из угла рта обратно в тарелку тонкую струйку кабачковой икры, и хотя еще никто не знал про копрофилию, все потуги смешать яйцо вареное вкрутую с киселем клубничным, на этом фоне смотрелись не столь сакрально кощунственно. Да, нас тогда выстраивали перед родительским комитетом, папа Мальвины Циммерманис (и тогда было смешно, а теперь на бумаге еще веселее)
ходил и повторял фразу: "Мне противно на вас смотреть!", не выговаривая сразу много каких-то традиционных согласных, отчего воспитательный момент слабел, а лицо болело от страха рассмеяться. Много прошло времени с тех пор и никогда особенно не тянуло обратно, удерживал темный страх перед обширным
пространством под каменной лестницей черного-черного хода, где жили
техничка Ширафеевна с мужем, стояли ящики с капустой для столовой, пахло
специфически, отчего мерещились сцены ежедневного ужаса общего норного
быта, упорного и тяжелого пьянства, а также поиска по утрам с похмелья в
ящиках с капустой маленьких белесых детей для пожирания или перевоспитания
в дворников. И ступени там всегда были осклизлыми, отчего бы? И когда-то
ведь приезжал в Челябинск и не то, чтобы совсем не проходил мимо школы, но
зашел однажды, встретил Дину Левину с которой прожил параллельную жизнь
начиная с детского сада и посидев с ней в кафе, уверился в справедливости
того, что в школе делать нечего, все стало ниже и теснее, пропало ощущение,
что если разбежаться вниз по лестнице от столовой то можно взлететь в
коридоре, весь металлолом казался собраным, аттестат был давно подчищен
Аней и Таней до приличной неузнаваемости (пользуясь случаем - еще раз,
спасибо) - здравствуй, высшая школа жизни! Так нет! Роясь в пыли и паутине
книжного шкафа достал зеленую книжечку на которой было написано, что она
оказывается знаменовала сорокалетие школы номер один имени Энгельса. Цифры
на фотографии показались знакомыми, ручка и листок бумаги не понадобились,
буквально пять минут загибания пальцев привели к мысли, что если тогда было
сорок, дак вот нынче и будет семьдесят! И вот он благовидный повод, не
юбилей выпуска - и твоя наступающая старость и рожи пяти энтузиастов
прошлых лет, а коллективное бдение с участием всех учителей, и, алиллуйя,
исчезнувшего из нашей жизни в седьмом классе светоча энергии и любви, Чифа,
обожаемого Караковского Владимира Абрамовича - приехать, посмотреть и
остаться неузнанным, если что не так, а вдруг, вдруг все будет хорошо и что
же? Вот он - драмтеатр, вот толпа вокруг, вот я иду, стараясь не выдать
волнения и чувства сопричастности к общей радости, а как бы гуляючи и не
сразу признаваясь себе, что параллельно гренадерской походкой движется Зоя
Васильевна, а на ступенях стоят соученики разных степеней жизненной
деформации и Женя Шехет деформации не претерпевшая. Выпиваю входную рюмку
шампанского с значком и смываюсь в темный угол, не в силах преодолеть
внутренней дрожи и стыда за дорожный свой вид и общую непраздничность,
которой ранее столь усердно гордился. Иииэх, где начищенный или там лаковый
штиблет, где галстук в каких-нибудь непротокольных блестках, где складки
впереди брюк, а не по всей поверхности, где та же хризантема в петлице, где
цилиндр и алая пелерина? Ответ знают осведомленные о простейших рифмах к
слову "где". В Симферополе, как минимум.
На диванчиках сидят учителя и некоторые кажутся знакомыми: "Здравствуйте
Дина Леонидовна!", здоровается, не узнает, естественно и узнавать не хочет,
просто улыбается. По дороге в темный угол попадается навстречу Ирина
Ивановна, свирепо преподававшая нам биологию. Сила и слава ее были столь
велики, что их отсвет лежал и на тех, кто произносил ее имя на
вступительных экзаменах. Вот помню случай. Вступая в мединститут мне
попалась пищеварительная система вторым вопросом. И доверительно глядя на
экзаменатора я сказал: "Я в эволюционном плане подготовил, ничего?". "Вы из
какой школы, из первой, ну понятно, Ирина Ивановна!" и меня отпустили с
пятеркой, хотя детали быта клещей из третьего вопроса мне были знакомы
слабо. Так вот, навстречу бодрой походкой взлетает в оранжевой разлетаечке
и черных брючках Ирина Ивановна, которой я достоверно больше, раза в два
тяжелее, но при виде которой организм испытывает неожиданную радость и
почтение. "Здравствуйте Ирина Ивановна!", "Здравствуйте. А с кем я
здороваюсь?", называюсь, в ответ слышу: "А ведь ты вполне узнаваем..." из
чего делаю вывод, что лучше все же не высовываться и маскироваться себе под
объект флоры дальше. Сажусь в сектор отведенный для нашего года, мимо
бродят одноклассники и меня не видят в упор. Сижу не ворочаюсь, смотрю
задним и боковым зрением, шерсть на затылке стоит дыбом и ощущает
передвижения и переговоры: Лена, Женя, Марина, кто-то еще, Таня, Аня,
господи, это же Ежиков - седой, с усами, худым лицом и животом - стоит за
спиной, не выдерживаю, стукаю его по коленке, после чего иду здороваться с
Парфеновой и Лифшиц, над которыми стоит с букетом цветов Томшинский Олег.
"Здравствуй Лена, здравствуй Лена!" - говорю я им, а они мне не отвечают к
примеру: "Максим, привет!", а тактично скрывая то, что не понимают кто я,
говорят друг другу: "Видишь, мы узнаваемы!". А я нет, думаю про себя и
возвращаюсь к своему плюшевому сиденью. И тут, навстречу встает человек в
костюме и лице руководителя производства и говорит: "Малкин?". Я впадаю в
панику, потому что не понимаю, кто это и как его спросить кто он, перевожу
взгляд на седого его товарища, который тихо сидит не поворачиваясь и узнаю
Гену Иоголевича, с которым было играно в футбол неоднократно, которого
наглый Горных называл мулом из-за совпадения высоты в холке, смотрю
обратно, понимаю, что меня узнал Паша Рыжий, вырастивший ведомственные
желваки, отрезавший длинные волосы и в галстуке, вместо вставного зуба и
джинсов и шепчу это ты? Паша, твою маать! Все, можно обняться, покурить и
оправиться. Вдруг происходит культурный шок, в боковом поле зрения
проходит, ведомый двумя под руки двумя дамами, в полной парадной форме
изумрудно-зеленого цвета с желтым ремнем и горами медалей, седой и согнутый
до пола Леон Федорович. Наш военрук, на уроках которого мы передавали друг
другу единственный галстук, необходимый для переклички. Леон Федорович! -
спрашивает наглый Горных, из чего у вас шапка? Есть такой зверь енот! -
мудро отвечает Леон Федорович. А потом нас водили стрелять из автомата в
песчаный карьер и все пытались толпится у края, а он всех отгонял, и сам
сел на этот край, рядом с бетонным столбиком. А у доброго молодца Пацулы
чего-то заело, он подозвал лейтенанта, тот отцепил рожок, передернул
затвор, отдал автомат Пацуле. Тотчас Пацуло расправило широкие плечи,
приняло характерную позу с широко расставленными ногами, направило автомат
вверх, согласно интструкции, спустило курок, раздался одинокий выстрел,
половина стобика осталась на месте, а другая в виде пыли оседала на Леона
Федоровича, уже и так достаточно белого. Сидим, смотрим на происходящее на
сцене, там вещает новый директор школы, небольшой, худой и следовательно
безумно энергичный и всячески старающийся соответствовать легенде директора
школы. Там же Дина Левина в бархатном платье, приехавшая с Австралии и
заменившая железные зубы на белые, заводит зал по годам выпуска. Детки
изображают что-то про войну с теми же режиссерским находками, в тех же -
белый верх с расстегнутым воротником, черный низ - костюмах и с теми же
интонациями, что и мы тридцать лет назад. Опять патриотизм! Встает шерсть
на затылке, как в семидесятые годы, ага, констатирует соскучившаяся по
опорным моментам в воспитании психика жителя государства с трудной женской
судьбой. "Комиссары встаньте!" - патетически вещает Дина, автоматически
ждешь, что сейчас начнут вызывать евреев. Обходится. Сидим в буфете,
фотографируемся на чудо-телефоны. Алкоголь ускоряет процесс узнавания,
вполне седые монстры рока и байкерского движения передвигаются по буфету и
оказываются Пашей Лихолетовым с друзьями. Я это только сейчас понял, пока
писал, и мне это имя сейчас не говорит ничего, как и вам, но оказывается
оно жило внутри меня, сейчас я его выпустил наружу и возможно стал
свободнее, а он счастливее. Поднимаемся в зал и случается чудо - начинают
вызывать на сцену учителей, и мы их видим и выходит даже Валентина
Ивановна, которая вела у нас начальные классы, англичанки и Виталия и
Стэлла - великолепно стервозная как и тогда, в радикально рыжих волосах и
на высоченных каблуках, с воем встречают Ирину Ивановну, вот наш Африканыч,
мы орем и топаем, алилуйя, алилуйя мама, вот идет Караковский! Он не
кажется уже круглым и огромным сгустком атомного топлива в черном костюме и
белоснежной рубашке, он в сером, он меньше и старше, но он выходит и
начинает говорить, как он говорит! мама, как хорошо, быстро, правильно и
то, чего не слышно было ни от одной гладкой сволочи из телевизора за все
эти тридцать лет, дай ему господи благ по мере души и сердца его. Зал
сотрясается от криков и слез и аплодисментов стоя, потому что он был
прекрасен, суров, справедлив и весел, он стоял в очереди за учениками в
школьный буфет, он лучше всех преподавал родную речь, он, а не наша вечно
сопливая классная. Он исчез, и школа стала хотеть быть похожей на то, чем
она была. И вот он перед нами. Ликуй, ликуй! Осанна! Осанна! Оосанна-о! -
пели в Джизус Крайст Суперстар на пластинке с фотографиями из фильма,
которые мы разглядывали всем классом и перефотографировали и хранили
долго-долго - вот это, то самое, въезд в Иерусалим на белом осле, пальмовые
ветви и народ, готовый бежать за тобой. Мог бы плакать, плакал бы слезами и
порами всего тела. Я скучал по нему, все скучали по нему и никому не стыдно
за свою любовь, он велик и она велика! Последняя песня, бежим здороваться с
учителями, с Виталией, которая узнает Таню и равнодушна ко мне и к
Валентине Ивановне, которая вспоминает меня и мы с ней беседуем, пока под
ручку выходим из зала, ищем ее пальто и где-то всех учителей должны были
собирать, я бегаю по фойе и вижу Владимира Абрамовича, который беседует с
каким-то бывшим школьником, а ныне столичным функционером. Стыд оставляет
меня, я подхожу и конкретно начинаю пялиться. Он поворачивается: "Да!".
"Владимир Абрамович! - говорю я фразу, которая крутилась внутри меня все
путешествие от Симферопольского вокзала, крутилась прекрасным возможным
оправданием финансового и пространственного безумства обуявшего меня
впервые за много лет до степени конкретного действия.

- В 1967 году вы взяли меня на ручки и отдали маме...,
- Что же вы для этого сделали?,
- Ничего плохого, честное слово!
- И?
- Я сейчас не прошусь на ручки, но просто подержаться, можно?

Он жмет мне руку, ладонь у него сухая и горячая, а значит атомная бомба
внутри жива. Я призываю своих предков по материнской линии и всех
действующих служителей культа и исторгаю максимальное количество
благословений и спасиб. Мы расстаемся, я отвожу Валентину Ивановну в
фургончик, который должен развезти учителей по домам, она хочет идти
пешком, в туфельках и по морозу, но удается уговорить. Прощаюсь и благодарю
хор учителей из вагончика, Майя, да кажется, Майя, Золотарева, историю
вела, все дверь заезжает на место - впереди ночь в стиле диско!


.... Ах как прохладно, ах какой ветерок, ах как не помешало бы что-либо теплое под курточкой. Бегом на ступеньки, где все куда-то собираются идти и куда? Там есть кафе, где все заказано, да нет, туда не пойдем, ну тогда я договорилась в Бадди, идем в Бадди, пешком? ну да, ну холодно же! да пойдем, ладно. Идем, девочки за мной! походка приобретает упругость и качества восемдесят второго года, опа-опа, привет Челентано!, девочки колышутся, цокают и переливаются с двух сторон, сзади переговариваются по мобильникам с Бадди, когда закрываетесь, нас пятнадцать человек, как три столика? а что есть, ничего? как закрываетесь через час, они через час закрываются, и что - идем в подвал, вон Ершов говорит, что у него в гараже много места и тепло, какой гараж, было же кафе, давайте пойдем к нам - говорит вдруг вполне благопристойная незнакомая пожилая пара. Остальные настораживаются, упираются, собираются звонить еще куда-то, требуют изыска и формальных извинений, по дороге тыкаются в двери, но уже понятно, что мест нет нигде, а где есть? в трамвайном депо! Идем к людям пока зовут! По темным улицам, мимо пожарной части к вокзалу, переглядываясь искоса и прозревая в умеренной постепенности. "Вот ты улыбнулся, и я только тогда поняла, что это ты" - говорит мне барышня, которая сама-то оказывается Раилей Тухватуллиной, как мне шепчут на ухо, в ответ на вопрос дня: "Кто это?". Гм, Раиля Тухватуллина, ничего не говорит, минут пятнадцать ничего, потом только всплывает, что либо у нее, либо у Лебедевой были джинсы, к которым по нижнему краю большой ягодичной мышцы, ладно, задницы, был пришит кусок бахромы пионерского знамени. Это было посильней, чем Мерлин Монро, о которой еще было неизвестно и даже большие пацаны, даже Чванов, который знал все, ничего не рассказывали нам о Мерлин Монро. А Раиля в этих штанах ходила по школе в дни сбора металлолома и это cильно и благотворно действовало на детскую психику. Обычно ведь были коричневые платья, белый/черный фартук, теплые штаны, теплые колготы aka рейтузы, двадцать дней мая - гольфы. Климат чего-то не благоприятствовал расцвету детской сексуальности. Ну, мы-то понятно, большую часть года мы проводили в в форме синего цвета с эмблемой на левом рукаве, на которой только ленивый не написал "Slade" и "Deep Purple", а меньшую, когда количество слоев одежды на теле уменьшалось до рубашки с длинным рукавом - на каникулах. Поэтому легкодоступные девушки из журналов "Шпильки" и "Ойленшпигель", которые встречались примерно по одной на пятьсот килограмм макулатуры, которая скользящей кучей заполняла нижний этаж школьной пристройки выполняли функции идеала. Степень животного трепета перед живым человеком была столь пугающей, что организм не был готов ее вынести, извините. Никак. И чтобы взять барышню за руку потребовалось выписаться из школы, начать пить что-то с друзьями детства, записаться художником в дискотеку "Ракурс", продолжить пить там с технической группой, а в один из вечеров выйти на сцену, где за большой простыней репетировалась сцена драки благородного Хоакина Мурьеты с расистами-ковбоями. Что-то не получалось, Мурьета был могуч, количество расистов невелико и они явно заслуживали сочувствия. В тот момент, когда для массовости техническую группу вызвали на сцену, и решились мои отношения с девушками. Мы уже выпили полагавшиеся техперсоналу 0.8 "Изабеллы", отчего неслыханно раскрепостились и навтыкали ногами всем, включая Хоакина и его друга Рафу Валиулина. Кстати - древнее искусство кунг-фу, пришедшее к нам со страниц журнала "Искусство кино" в 1977 году, мы практиковали по пятницам перед английской литературой, на которую входили с красными лицами и отпечатками подошв на пиджаках. И гляди - пригодилось, спасибо Беовульфу! В общем, руководство оценив нашу раскрепощенность, велело заниматься хореографией, а ей занимаются с девушками. ....

....Пять тридцать утра, до назначенной в мединституте встречи еще три часа, на улице минус, падает конусами под уличными фонарями мягкий снег, по которому вообще-то скучал, перед лицом дощатая стена зеленого цвета, на которой висят металлические инструменты, необходимые владельцу сельского дома и ни одной рогожки, угол, ведро с пищевыми отходами. Хочется спать, прислониться сначала к стенке, потом закрыть глаза, сползти незаметно на пол, закоченеть немым укором перед удивленными хозяевами дома, которые утром вышли курить. Хозяева демонстративно спят, на хождения вокруг домика и стук в форточку не реагируют. Количество темных следов вокруг домика увеличивается, заснеженные девушки возле сауны в конце улицы прислушиваются к шипению: "Открой, Вова, открой!", внутри дома тепло, темно и все время очень тихо. Тоска по снегу и прохладному воздуху отступает, деликатность требует ждать хотя бы до шести, проходит кажется две минуты, опять захожу в предбанник из зеленых досок, стою рядом с ведром. Зачем они заперли внутреннюю дверь, которая не запиралась все эти дни и даже более опытная из двух кошка, могла ее открыть, прыгала себе на ручку и дверь открывалась, зачем они дали мне ключи если те не подходят, зачем я обольстился легкостью прохождения двери первого уровня, зачем я пил так много и танцевал так долго и зачем, мама, зачем договорился встречаться на утро? Этот список вопросов, традиционный для выпившего человека, которого радость оставила, а предчувствие последствий наступило, можно и не продолжать ввиду общеизвестности. Прошло полторы минуты, не надо закрывать глаза, пока не надо...Стаяяять, повидла! стою, что делать, вспоминаю вечер....
.....Ах как прохладно, ах какой ветерок, ах как не помешало бы .....